URBANISM AND THE PROBLEM OF CIVILIZATION IN THE CREATIVITY OF V. MAYAKOVSKY

Full Text

Проблемы урбанизма и цивилизации в творчестве В. Маяковского существуют как ведущие, определяющие. Увлечение урбанистической тематикой пришло к Маяковскому с увлечением футуризмом. Как известно, характерной для российских художников и поэтов-футуристов явилась, помимо прочего, эстетизация техники и урбанистической культуры. В свою очередь, исходной точкой технических исканий футуристов стала динамика, стремительный темп современной жизни и современного города. И. Игнатьев в манифесте «Эгофутуризм» (1913) писал о причинах любви футуристов к динамике: «В быстроте залог сознания силы, а чувство мощи и независимости от условий природы, появляющееся в легком и непринужденном преодолении ее преград, заставляет художника вспоминать о свободных <…> переживаниях его в момент озарения» (Литературные манифесты ... 1929: 68). И.Ю. Иванюшина, ссылаясь на автобиографию «Я сам!» (1922. 1928), заключает, что «Маяковский с детства отдает предпочтение искусственному, рукотворному перед органическим, природным» (Иванюшина 1992: 14). Нелюбовь футуристов к природному, естественному, стремление обрести чувство уверенности за счет приобщения к мощи цивилизации, в том числе городской, были чем-то сродни отчуждению от природы акмеиста Мандельштама. Мандельштам периода «Камня» (1913) природу как таковую воспринимает отчужденно, а то и враждебно. Это мироощущение сугубого горожанина, которого «дикая» природа пугает и отталкивает. Предпочтение материальной культуры природному миру раскрывается уже в начальных строках стихотворений («Я ненавижу свет / Однообразных звезд. / Здравствуй, мой давний бред, - / Башни стрельчатый рост!» - «Я ненавижу свет…» (1912) (Мандельштам 1991: 60), «Я вздрагиваю от холода - / Мне хочется онеметь! / А в небе танцует золото - / приказывает мне петь» - «Я вздрагиваю от холода…» (1912, 1937) (Мандельштам 1991: 58). Другой причиной урбанистических предпочтений футуристов явилась полемика с принципами «старших современников» - символистов и акмеистов. Эстетизму поэзии символистов и акмеистов футуристы противопоставили демонстративную деэстетизацию. В их произведениях приоритет отдавался реальности, до того не затронутой или мало затронутой в художественном творчестве. Поэтический интерес вызывали явления, которые не принято было отображать в искусстве (как-то: проституция, пьянство, венерические болезни), а также предметы, лишь недавно внедренные в обиход; в основном это была материальная культура города, что и вылилось в урбанизм. В творчестве футуристов отразилась динамика, огромный размах и титаническая мощь современного индустриального города с его, выражаясь словами Маяковского, «шумами, шумиками, шумищами», светящимися огнями заводов, уличной суматохой, ресторанами, толпами движущихся масс. В. Маяковский в период пребывания «истинным» футуристом (скоро он перестает быть футуристом в изначальном смысле этого слова) вырабатывает своеобразный плакатно-гиперболический стиль, выкрикивающий короткий стих, «рваные строки», удачно найденные для передачи ритма современного города, движения населяющих город многочисленных масс: У лица. Лица у догов годов рез че… («Из улицы в улицу» (1913) (Маяковский 1955: 38) В своих первых футуристических стихах Маяковский создает урбанистические пейзажи, характерные для живописного кубизма с его принципом передачи динамики через «совмещение контуров»: Фокусник рельсы тянет из пасти трамвая, скрыт циферблатами башни («Из улицы в улицу», 1913) (Маяковский 1955: 38) Или: Вывески разинули испуг. Выплевывали то «О», то «S» («В авто», 1913) (Маяковский 1978а: 69) В стихотворении «Ночь» (1912) ночной городской пейзаж изображается также в живописной кубистской традиции - в смене цветовых эпитетов и метафор: Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты. (Маяковский 1978а: 65) Однако очень скоро Маяковский отказывается от построения образов в «стиле кубизма» и заявляет: «Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства» («Без белых флагов» (1914) (Маяковский 1978b: 51)). Социальная тематика начинает вытеснять самоценные до того кубистские урбанистические пейзажи, а если элементы кубизма и сохраняются в стихах Маяковского, то они приобретают социальную функцию. Маяковский становится известен как поэт города. И.Ю. Иванюшина пишет: «Город <…> существует в сознании Маяковского в двух ипостасях: современный город - «адище», революционный Петроград, нэповская Москва и город будущего, город солнца, город-сад» (Иванюшина 1992: 15). До революции в зарисовках городского пейзажа отражается у Маяковского преимущественно социальная тема (город для поэта - ад, «адище», воплощение общественных контрастов). Городской пейзаж Маяковского очеловечен образами страдания людей-«пленников» города («Адище города», «Из улицы в улицу», «Еще я»)[8]. В подобном решении городской темы у футуриста-урбаниста Маяковского есть нечто общее с неокрестьянским поэтом Н. Клюевым - это образ лирического героя, страдающего в городском аду, характерный для творчества Клюева и особенно для дооктябрьского творчества Маяковского. В мироощущении героя Клюева город предстает «каменным адом», «адом электрическим»; в железном начале города - мертвенность, апокалипсические предвестия: Ваши песни - стоны молота, В них созвучья - шлак и олово; Жизни древо надколото, Не плоды на нем, а головы. У подножья кости бранные. Черепа с кромешным хохотом… (Клюев и др. 1999: 127-128) Восприятие города глазами лирического героя как выразителя мироощущения городских мучеников сообщает городскому пейзажу дооктябрьского Маяковского черты конца света: Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. <…> В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз - крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. («Адище города», 1913) (Маяковский 1955: 55) Однако после Октября вместе с изменением общей тональности творчества Маяковского под влиянием надежд на кардинальное изменение социальной ситуации в стране город становится для поэта воплощением мечты: средоточием фешенебельных «электрических услуг» («Мистерия-буфф», 1918), поводом для гордости за «дело рук человеческих» («я горд / вот этой / стальною милей, / живьем в ней / мои видения встали - / борьба / за конструкции / вместо стилей, / расчет суровый / гаек / и стали» - «Бруклинский мост», 1925) (Маяковский 1957b: 85). По мнению И.Ю. Иванюшиной, «город как упорядоченное, организованное по воле человека пространство безусловно связан с утопией. <…> В урбанистической утопии особое место отводится науке и технике. Демиургические наклонности человека ХХ века наиболее последовательно способны проявиться именно в технике. <…> Маяковский явно утопизировал технику. Для него наука, техника <…> - средства для достижения утопических целей» (Иванюшина 1992: 15). В то время как недавний единомышленник Маяковского в решении городской темы Клюев продолжает воспевать гармоничный космос крестьянского быта, противопоставляя его образу всего гибельного для него, враждебного, несущего зло разрушения того, что свято для крестьянина, - образу города, Маяковский восхищается городским механицизмом. Городская тема у Клюева насыщается мотивами разрушительного воздействия цивилизации и технического прогресса. Лирический герой Клюева испытывает ужас перед наступающей всеохватной урбанизацией. Таковы, например, переживания лирического героя стихотворения «Мы - ржаные, толоконные…» (1918) из цикла «Сергею Есенину», в котором милый Клюеву мир крестьянской деревни противопоставляется миру «чугунного» города по принципу оппозиции: Мы - ржаные, толоконные, Пестрядинные, запечные, Вы - чугунные, бетонные, Электрические, млечные. Мы - огонь, вода и пажити, Озимь, солнца пеклеванные, Вы же таин не расскажете Про сады благоуханные… (Клюев и др. 1999: 127) По словам К. Азадовского, «то, что противостоит Природе и Деревне - Культура, Город, Интеллигенция, Фабрика, - обличалось Клюевым как проявление адских и дьявольских сил» (Азадовский 1991: 6). Не таково отношение к городской цивилизации послеоктябрьского Маяковского. Цивилизация современного города для него явилась воплощением его сокровеннейшей дооктябрьской мечты - мечты футуристов о приближении будущего к настоящему, точнее, ее материальным воплощением. В цикле «Стихов об Америке» (1925-1926) поэт воспевает кульминацию инженерной мысли, воплощенную в городской архитектуре: Асфальт - стекло. Иду и звеню. Леса и травинки - сбриты. На север с юга идут авеню, на запад с востока - стриты. А между - (куда их строитель завез!) - дома невозможной длины. Одни дома длиною до звезд, другие - длиной до луны. («Бродвей», 1925) (Маяковский 1957b: 55) Маяковский становится в оппозицию к тем поэтам, которые воспевали патриархальный уклад русской деревни, противопоставляя его «бездуховному вторжению» городской цивилизации. Прежде всего к Н. Клюеву, непримиримому борцу с апологетами «железа» пролеткультовцами В. Кирилловым и М. Герасимовым, а также к С. Клычкову, который выступал в своем творчестве против тотального наступления на человека техники. Обыграв мотив противостояния природного и железного, Клычков создал символичный образ черта, приделавшего человеку вместо души гайку, и призвал к спасительному для человеческой души возвращению к природе: Душа моя, как птица, Живет в лесной глуши, И больше не родится На свет такой души. По лесу треск и скрежет: У нашего села Под ноги ели режет Железный змей-пила. Сожгут их в тяжких горнах, Как грешных, сунут в ад, А сколько бы просторных Настроить можно хат! («Душа моя, как птица…» (1924) (Клычков 1991: 139) Маяковский критикует «очень деревенские» (Маяковский 1959: 93) ранние стихи С. Есенина, создавшего устрашающий образ «железного гостя». В своем творчестве Есенин прошел через неприятие разрушительного влияния современной цивилизации («Сорокоуст» (1920)), присущую «крестьянину» убежденность в том, что город, надвигаясь на деревню, в конце концов, уничтожит ее: Черт бы взял тебя, скверный гость! Наша песня с тобой не сживется. Жаль, что в детстве тебя не пришлось Утопить, как ведро в колодце (Есенин 1990: 159). Однако после событий революции и посещения Америки, а также в результате стремления Есенина «влиться» в современность, его решение проблемы отношений города (цивилизации) и деревни (естественного, природы) изменилось. Настолько, что Маяковский пригласил его в Леф (об этом факте вспоминает Н. Асеев (Асеев 1961: 300)). Уже в «Письме деду» (1924) Есенин выступает за «стальную кобылу» (паровоз), убеждая старика-крестьянина прибегнуть к ее помощи, чтобы повидать внука-горожанина: … садись, старик. Садись без слез, Доверься ты Стальной кобыле. Ах, что за лошадь, Что за лошадь паровоз! Ее, наверное, В Германии купили (Есенин 1990: 267). Однако стоит различать восторженное отношение послеоктябрьского Маяковского к техницизму, механицизму, динамизму современного города, в том числе зарубежного («Стихи об Америке»), любование городской цивилизацией настоящего, в которой начинали воплощаться его самые смелые футуристические мечты, и критическое отношение поэта к западной цивилизации в духовном смысле этого слова. Существует мнение, что проблема противопоставления Востока и Запада как двух противоположных в своей основе цивилизаций не характерна для творчества Маяковского. Так, В.Ф. Земсков в статье «Встречи Маяковского и Есенина» указывает, что в послеоктябрьский период Есенин увлекался «скифством», замыкавшим его «в узконациональные рамки» (Земсков 1964: 360), в то время как Маяковский демонстрирует практически «космополитические» по своей широте взгляды на нации и народы, не отделяя Россию от мирового сообщества: Нам, Поселянам Земли, каждый Земли Поселянин родной. Все по станкам, по конторам, по шахтам братья. Мы все на земле солдаты одной, жизнь созидающей рати. («Революция (Поэтохроника)», 1917) (Маяковский 1955: 139) Подобные настроения не воспринимал в то время Есенин, который, как вспоминает поэт Н. Полетаев, болезненно выяснял этот вопрос с Маяковским: «Он <Есенин> все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему: - Россия моя <…>, а ты <…> ты американец! Моя Россия! На что сдержанный Маяковский отвечал иронически: - Возьми пожалуйста! Ешь ее с хлебом!» Полетаев 1926: 103). Однако существуют мнения и противоположного порядка, согласно которым проблема «Восток и Запад» волновала Маяковского всегда, и решалась в пользу восточной по своей сути, соборной русской (а после Октября советской) цивилизации[9]. Это подтверждают и многочисленные произведения поэта. Маяковский не раз подвергал критике бездуховность западной цивилизации. Германия, развязавшая бесчеловечнейшую Первую Мировую войну, подверглась жесткой критике Маяковского в ряде дооктябрьских произведений («Мама и убитый немцами вечер» (1914), «Война и мир» (1915-1916))[10]. Антигуманной германской агрессии Маяковский «бросает вызов» («Я и Наполеон» (1915)) и противопоставляет образ «Петрова поручика» - рядового русского воина, «приведенного на убой», «израненного», но не сломленного («Вам!» (1915). Оппозиция «Россия (Восток) - Германия (Запад)», заявленная в стихотворениях дооктябрьского Маяковского, в каком-то смысле отражает основные положения статьи Вяч. Иванова «Россия, Англия и Азия», написанной в том же, военном, 1915-м году. В статье Вяч. Иванов обнаруживает глубинное сходство двух держав, России и Англии, на том основании, что они суть «державы азиатские», поскольку «для обеих Азия естественная цель и арена всего будущего исторического действия» (Иванов 1918: 27). Но Россия и Англия, будучи в своей основе азиатскими державами, по мысли Иванова, все же не та же Азия, что и Китай: «Стена, которую Европа может противопоставить желтой опасности - Китаю, должна быть живой стеной двуединой белой азиатской державы» (Иванов 1918: 27). Так же, как причудливо в сознании мыслителя соединяются понятия «Азия» и «Англия» (Россия всегда традиционно относилась к Евразии), в статье соединяются понятия «Китай» и «Германия» как объекты для русско-английской атаки: «Между германским духом и китайским есть глубинное <…> сходство <…> в аналогиях <…> мировосприятия, как основного тона отношения к жизни: в общности тяготения к субъективному идеализму и идеалистическому нормативизму. Недаром проницательный Ницше обозвал Канта кенигсбергским китайцем. <…> Только в Германии, да еще в Китае, народное сознание есть сознание муравейника: общественный биологический разум. <…> Наступает время, когда борьба с Германией естественно переносится в Азию» (Иванов 1918: 27-28). Правда, в отличие от Маяковского, противопоставившего милитаристской Германии образ окровавленной России как призыв к гуманности, Вяч. Иванов призывает Англию и Россию на борьбу с «китайской» по своей сути Германией в целях «свободного воссоединения древней азиатской души с действующей на всемирно-историческом поприще душою грядущего христианского человечества» (Иванов 1918: 29), т.е. ради обращения «азиатской», дикой Германии в истинное христианство. «Я» Маяковского часто обоснованно отождествляли с «мы». Подобную тенденцию к гиперболизации своего «я» до уровня коллектива и, в то же время, к слиянию личного «я» с общественным «мы» в поэзии как Маяковского, так и многих других русских поэтов, Вяч. Иванов объясняет в своей статье «Духовный лик славянства». Он считает это закономерным проявлением такой свойственной славянам черты, как соборность (Иванов 1985: 205). В другой статье - «Легион и соборность» (1916) - Вяч. Иванов уточняет это понятие. Соборность русского человека, по мысли Иванова, не предполагает обезличения каждого в отдельности. Множеству, связанному соборностью, присущи «духовное общение и собранный дух»: «Идеал соборности есть <…> идеал такого соединения, где соединяющиеся личности достигают совершенного раскрытия и определяются в своей <…> неповторимой <…> сущности, своей целокупной творческой свободе» (Иванов 1918: 45). В идеале славянская соборность, как «верховная ступень человеческого общежития», рассуждает Иванов, станет залогом величия России: «Мы соберемся в истинной соборности и ею восставим в мире свое вселенское слово» (Иванов 1918: 46). В противоположность России, в Германии процветает «множество, не связанное соборностью <…> которое носит - согласно евангельскому повествованию - имя: “Легион, ибо нас много”» (Иванов 1918: 44). Немецкий легион характеризуется чертами, противоположными русской соборности и подтверждающими антигуманный, бездуховный характер германской цивилизации: «В Германии больше не “мечтают” и не “заблуждаются”. Не “спасаются - каждый на свой лад”, не мятежатся против власти целого и его сверхличного биологического разума, забыли о “единственном”» (Иванов 1918: 38). Вследствие названных причин, делает вывод Иванов, германскому легиону, управляемому собирательным мозгом, угрожающим воплотиться в подобие зверя, несмотря на то, что он обладает в настоящий исторический период «великою силою», суждено погибнуть, - ибо по сути он перестает быть человеческим образованием. В 1925-м г. Маяковский побывал во Франции, следствием чего явилось появление ряда «французских» стихотворений, в которых западная цивилизация также подверглась критике. Этторе Ло Гатто вспоминал, что Маяковский, будучи во Франции, «в “La rotonde” оскорблял <…> “загнивший Запад”, “буржуазную культуру”, выражая сожаление, что нельзя превратить слишком сумрачный Notre Dame в рабочий клуб» (Этторе Ло Гатто 1992: 115). Европейская цивилизация осознается Маяковским как чуждая, противоположная по мирочувствию русскому человеку: Но нож и Париж, и Брюссель, и Льеж - тому, кто, как я, обрусели. Сейчас бы в сани с ногами - в снегу, как в газетном листе б… («Еду», 1925) (Маяковский 1957a: 198) Поэт восхищен красотой французской столицы («Площадь / красивей / и тысяч / дам-болонок. / Эта площадь / оправдала б / каждый город. / Если б был я / Вандомская колонна, / я б женился / на Place de la Conkorde» («Еду», 1925) (Маяковский 1957a: 202), динамикой Парижа («В огне / жуками / всех систем / жужжат / автомобили. / Горит вода, / земля горит, / горит / асфальт / до жжения, / как будто / зубрят / фонари / таблицу умножения» («Еду», 1925) (Маяковский 1957a: 202). Однако внешняя красота и расцвет технической цивилизации не могут укрыть от взгляда поэта-полпреда советской страны социальные болезни французского общества. Критике поэта подвергается несправедливый общественный строй («Версаль. / Возглас первый: / «Хорошо жили стервы!» / Дворцы / на тыщи спален и зал - / и в каждой / и стол / и кровать. / Таких / вторых / и построить нельзя - / хоть целую жизнь / воровать!» («Версаль», 1925) (Маяковский 1957a: 215-216), коммерциализация французского общества, затмившая святыни отечественной истории («Войной обагренные / руки / умыв / и красные / шансы / взвесив, / коммерцию / новую / вбили в умы - / хотят / спекульнуть на Жоресе» («Жорес», 1925) (Маяковский 1957a: 219). Тем удивительнее попытка представить «буржуазные удовольствия», которые могла предложить поэту Франция, привлекательными для него, предпринятая в статье Чарльза Мозера «Несентиментальные путешествия Маяковского», опубликованной в «American Slavic and East European Review» в феврале 1960 г. «К концу жизни Маяковского, - пишет Мозер, - буржуазные удовольствия стали для него более привлекательными, как это видно из поэмы “Красавицы” (1929 г.), где он признается, что “размяк характер и что все французские женщины в Гранд-опера кажутся ему хорошенькими”» (Цит. по: Перцов 1961: 612). Мозер имеет в виду стихотворение Маяковского «Красавицы (Раздумье на открытии Grand Opéra)» (1929), в котором, действительно, поэт рисует шикарный портрет парижанки. Однако, как справедливо замечает В. Перцов, американский критик «не почувствовал великолепной иронии Маяковского, пронизывающей все стихотворение» (Перцов 1961: 612): Брошки - блещут… на тебе! - с платья с полуголого. Эх, к такому платью бы да еще бы… голову (Маяковский 1958: 67). «Поэт крепко стоит своим искусством на почве утверждения советского образа жизни и отрицания, как выражается Чарльз Мозер, “буржуазных удовольствий”», - заключает В. Перцов (Перцов 1961: 612). Процессы, обрисованные Маяковским в стихотворениях, посвященных Германии и Франции (победа бездуховности над нравственностью, развитой машинной и городской цивилизации над природой, торжество духа практицизма и коммерциализации, отсутствие социальной справедливости, разобщенность людей, давшая право Вяч. Иванову определить немецкое общество как «легион»), находят свое воплощение в книге Освальда Шпенглера «Закат Европы» как обоснование причин грядущей гибели западной цивилизации. Шпенглер ставит своей задачей «проследить дальнейшие судьбы <…> культуры Западной Европы» и приходит к выводу, что «падение Запада является, подобно аналогичному ему падению античного мира», неизбежным (Шпенглер 1998: 36). Шпенглер считает, что падение Запада произойдет вследствие победы цивилизации над культурой. Победа эта не случайна, а представляет собой «логическое завершение и исход культуры. <…> Неизбежная судьба культуры <…> те самые крайние и искусственные состояния, осуществить которые способен высший вид людей. Они - завершение, они следуют как <…> смерть за жизнью, <…> как умственная старость и окаменевший мировой город за деревней и задушевным детством» (Шпенглер 1998: 74). Далее в книге в качестве признаков конца цивилизации Запада появляются такие, обнаруживающие себя и в стихах Маяковского о Германии и Франции, понятия, как «вместо мира - город[11], одна точка, в которой сосредоточивается вся жизнь <…>, вместо богатого формами, сросшегося с землей народа - новый кочевник, паразит, житель большого города, человек <…> растворяющийся в бесформенной массе» (Шпенглер 1998: 75). «Франция и Англия, - заключает Шпенглер о неизбежности “заката Европы”, - уже сделали этот шаг. Германия готовится его сделать» (Шпенглер 1998: 75). Подобные размышлениям Вяч. Иванова («Россия, Англия и Азия», «Легион и соборность») и О. Шпенглера («Закат Европы») положения обнаруживаем и в статье М. Волошина «Предвестия Великой революции» (1906). Обращаясь к проблеме «Восток и Запад», М. Волошин, как Вяч. Иванов и О. Шпенглер, приходит к выводу, что западный «мир подходит к концу» (Волошин 1995: 254). В качестве подтверждения своих слов Волошин приводит пророчество Лактанция - богослова и философа из Северной Африки, жившего около 250-325 гг. н.э.: «Меч пройдет по миру и пожнет жатву. Имя Рима будет стерто с лица Земли. <…> Снова власть вернется на Восток, Азия снова будет править, а Европа будет рабой»[12]. Также Волошин приводит цитату из «Преступления и наказания» Достоевского (бред Раскольникова в Сибири о трихинах, завоевывающих мир, слова Св. Киприана о конце света и стихотворение Вл. Соловьева «Панмонголизм» (1894), которые дают ему повод увидеть предвестия конца европейской цивилизации в настоящем, а именно в произошедшей первой русской революции: «Пророчество Достоевского оставалось для нас невнятным, пока мы не ступили на самый порог ужаса. <…> В пророчестве Достоевского чувствуется именно эта катастрофа: новое крещение человечества огнем безумия» (Волошин 1995: 255-256). По мысли Волошина, именно такие, «сошедшие с ума» и возомнившие себя Богом, люди и совершили революцию[13], которая станет концом человеческой цивилизации вообще. Процессы, предвещающие гибель бездуховной западноевропейской цивилизации, Маяковский обнаруживает и в Америке, которую посещает в 1925-1926 гг. Вследствие визита поэта в Америку появляется стихотворный цикл «Стихи об Америке» (1925-1926), на который мы ссылались в разговоре о восхищении послеоктябрьского Маяковского механицизмом современного города. Однако, помимо восторга технически совершенной цивилизацией Америки, стихи Маяковского об этой стране содержат в себе и критику в адрес тех «язв» американского общества, которые поэт обнаруживал и в Европе. Это все та же социальная несправедливость («Барышня и Вульворт» (1925), «Небоскреб в разрезе» (1925)), бросающаяся в глаза пропасть между внешней, «парадной» красотой и истинно бедственным положением беднейших слоев американского общества: Видишь - вон выгребают мусор - на объедках с детьми пронянчиться, чтоб в авто, обгоняя «бусы», ко дворцам неслись бриллиантщицы («Порядочный гражданин», 1925) (Маяковский 1957b: 70) К этим, вполне «европейским», язвам добавляется критика в адрес характерной для Америки начала ХХ в. эксплуатации афроамериканцев, колониальной политики и расизма («Блек энд уайт» (1925), «Сифилис» (1926)). Именно поэтому лирический герой стихов Маяковского об Америке, не скрывая - «я в восторге / от Нью-Йорка города», - заявляет о своем нравственном превосходстве как превосходстве советского человека - гражданина пусть пока еще «страны-подростка», но с большим духовным потенциалом и светлым будущим, которое вряд ли ожидает «прогнившую» западную цивилизацию: Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока («Бродвей», 1925) (Маяковский 1957b: 57)

About the authors

O. M. Kultysheva

Nizhnevartovsk State University

Doctor of Philology, Professor of the Department of Philology and Mass Communications

References

Supplementary files