V. MAYAKOVSKY AND N. ASEEV. «TEACHER» AND «PUPIL» OR RELIGION?

Full Text

Обзорное изучение литературы по проблеме взаимоотношений двух «собратьев-футуристов» - кубофутуриста В. Маяковского и «центрифугиста» Н. Асеева, в конце концов объединивших свои творческие усилия под эгидой Лефа, - показывает, что из всех единомышленников Маяковского фигура Асеева видится большинству исследователей наиболее близкой ему - мировоззренчески и поэтически[1]. Особо подчеркивается факт взаимного уважения между поэтами. Так, большинство авторов приводят в подтверждение своего вывода об уважительном отношении Маяковского к творчеству Асеева слова поэта из стихотворения «Юбилейное» (1924): …есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя (Маяковский 1957a: 53) Трактуются эти слова Маяковского также примерно одинаково: мол, глава Лефа признает талант Асеева, считает его равным своему («хватка у него моя») и предвидит большое поэтическое будущее Асеева («этот может»). Своеобразным резюме высказываниям подобного типа служит исчерпывающая фраза Шкловского из его воспоминаний «О Маяковском»: «Он любил Асеева <…> и движение советской поэзии вперед» (Шкловский 1974: 123). В. Шкловский четко обозначил и безоговорочно дружественную позицию Асеева по отношению к Маяковскому. Так, вспоминая историю одновременного опубликования в журнале «Новый Леф» поэм Маяковского «Хорошо!» (1927) и Асеева «Семен Проскаков» (1928) - стихотворных примечаний к настоящей биографии партизана - формалист оценивает положительно оба произведения («Большие стихи» (Шкловский 1974: 136). Однако не были так единодушны другие рецензоры: «Первое нападение было на Асеева. Травили его статьями «Лит. халтура». <…> Потом Асеева начали хвалить, говорили, что он первый поэт страны, что он лучше Маяковского» (там же). Несмотря на резкий перепад настроений критиков, Асеев не успокоился похвалой и выступил в защиту Маяковского: «Асеев на диспуте (о названных поэмах - О. К.) встал с Маяковским рядом и говорил о неразрушимой дружбе поэтов» (Шкловский 1974: 136). Общее единодушие несколько нарушает факт, на который обращает внимание В. Раков в очерке «Творческая дружба», посвященном творческим взаимоотношениям Маяковского и Асеева. Внимание исследователя обращает на себя вторая - ироническая - часть отзыва Маяковского об Асееве из стихотворения «Юбилейное» («о ней почему-то критика умалчивает» (Раков 1976: 153): Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья (Маяковский 1957a: 53). Нельзя не согласиться с исследователем, что «в этих словах <…> довольно определенно указана та опасность, которая подстерегала Асеева, мешая ему развернуться в первоклассного поэта <…> литературная спешка, недостаточная шлифовка написанного» (Раков 1976: 153). Против литературного прагматизма и за тщательную обработку «стиховой продукции» Маяковский не раз высказывался в своих публицистических статьях («О мелочах» (1923), «Как делать стихи?» (1926); это был один из принципиальных моментов и в его личном поэтическом творчестве (как известно, поэт «делал» свои стихи - в частности, по много раз менял варианты рифмовок: «Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю к нему рифму во что бы то ни стало. В результате моя рифмовка почти всегда необычайна и уж во всяком случае до меня не употреблялась», - писал Маяковский в статье «Как делать стихи?» (Маяковский 1959: 106), поэтому поэт не мог себе позволить оставить без внимания склонность Асеева к литературному прагматизму, хотя последний действительно был одним из самых близких друзей по жизни и единомышленников в творчестве. Лефовец Асеев - «правая рука» главы Лефа Маяковского - не всегда придерживался в творчестве левоэстетических позиций. Будучи студентом Коммерческого института в Москве, он увлекся поэзией и перешел вольнослушателем на филологический факультет университета, где познакомился с символистом Ф. Сологубом, «Иваном Калитой русского символизма» В. Брюсовым и младосимволистом А. Белым. Поэтому неудивительно, что первые сборники Асеева - «Ночная флейта» и «Зор», изданные в 1914 году, - носили на себе отпечаток поэтики символизма. Сам Асеев, вспоминая о роли поэтов-символистов в формировании своей ранней поэтической манеры, писал: «Стихи моей первой книжки <…> решали формальные задачи стихотворчества. В ней были строки, полемически обращенные против Брюсова. Но многие «просодии» этого сборника были сочинены под влиянием брюсовских теорий» (Асеев 1959: 199). Поэтому неудивительна резко негативная реакция на появление сборника Асеева «Ночная флейта» со стороны набиравшего силу футуризма. «Первый журнал русских футуристов» на основе ознакомления со стихами сборника делает вывод об отсутствии у Асеева поэтического дара: «Может быть, у г. Асеева много скрытых талантов, но совершенно ясно, что к поэзии они не имеют ни малейшего отношения» (Первый журнал русских футуристов 1914: 141). Сближение Асеева с футуристами произошло на почве его активного участия с 1911 г. в издательстве «Лирика», из которого вскоре выделилась литературная группа «Центрифуга». Одногруппником Асеева становится знакомый ему еще по годам учебы в университете Б. Пастернак. А в 1915 году Асеев знакомится с В. Маяковским и В. Хлебниковым, изучает эстетические и поэтические декларации кубофутуризма и безоговорочно принимает их. С этих пор Асеев пишет произведения, выдержанные в подчеркнуто-футуристическом духе, а некоторые из них носят явно подражательный характер относительно «вещей» Маяковского того времени. Так, например, в новых сборниках Асеева одним из ведущих становится мотив неприятия окружающего мира («…окна столпившихся хижин / покрыты кровью. / А ночь от восточного склона / недвижными машет крылами: / дыхание темного лона / над нами» (Асеев 1963: 33). Поэт выражает недовольство современным городом, образ которого являет собой враждебную по отношению к человеку силу. Образ этот обнаруживает явное сходство с образом «адища города», появившимся в поэзии Маяковского в 1913-м году в одноименном стихотворении: Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. А там, под вывеской, где сельди из Керчи - сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки… (Маяковский 1955: 55). Ср. у Асеева: Разве шагнуть с холмов, трудно и выйти на поле, если до губ полно и слезы весь Кремль закапали? Разве одной Москвой желтой живем и ржавою? Мы бы могли насквозь небо пробить державою. («Проклятие Москве» (1916) (Асеев 1963: 73) Общим для Маяковского и Асеева явился и мотив неприятия войны. Известно, что в годы первой мировой войны Маяковский неоднократно выступал антимилитаристом, требуя от деятелей искусства «сказать о войне правду». Для себя поэт решил: «Чтобы сказать о войне, - надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности» («Я сам», 1922.1928) (Маяковский 1955: 22). Отрицательное отношение Маяковского к войне как к национальной катастрофе выразилось в его стихах («Война объявлена», «Мама и убитый немцами вечер», «Вам!», поэма «Война и мир»). В стихотворении «Вам!» (1915) поэт противопоставлен той части общества, которая старается не замечать войны-бойни: Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как Вам не стыдно о представленных к Георгию Вычитывать из столбцов газет?! (Маяковский 1955: 75) А основной идеей дооктябрьской поэмы «Война и мир» (1915-1916) является несопоставимость никакой победы с тем, чем она достигается. В гиперболических, даже физиологически-чувственных образах поэт пишет об ужасе истребления человека человеком: Куда легендам о бойнях Цезарей перед былью, которая теперь была! <…> … выбежала смерть и затанцевала на падали, балета скелетов безносая Тальони. (Маяковский 1955: 220, 228) В 1915-м же году был призван на военную службу и Асеев. Личное участие в военных действиях позволило Асееву утвердиться в своем протесте против войны и милитаризма как такового. В. Раков отмечал сходство антимилитаристских стихов Асеева тех лет с антивоенной лирикой Маяковского: «Мировая война усиливает протестующий пафос поэзии Асеева, вносит в нее ноты, сближающие ее с творчеством раннего Маяковского» (Раков 1976: 158). Свидетельство тому - такие стихи, как «Повей вояна (Вступление)» (1916), в котором Асеев размышляет о двух войнах - русско-японской и Первой Мировой. В стихотворении создан образ «рассерженного грузина», что «на небо синее грозил, / светло отплевываясь сталью» (Асеев 1967: 91). Образ этот вызывает ассоциации с образом «Петрова поручика», созданным Маяковским в стихотворении «Вам!»: Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина! (Маяковский 1955: 75) Еще большее сходство обнаруживаем между стихотворением Маяковского «Вам!» и стихотворением Асеева «Боевая сумрова», поскольку и в том, и в другом ставятся вопросы, обращенные к «высшему» слою общества, поощрявшему начало войны и игнорирующему ее кровавый ход: Давно ли сами вы буйно кликали конницу от востока?.. С горячим грохотом железных сковород вас отрезвит ли военный случай?.. Не завтра ль, выданы смертельным сумеркам, пойдете к песням вы и к молитвам?.. (Асеев 1915: 75) О факте одобрительного восприятия Маяковским антивоенных стихов Асеева свидетельствует сам поэт, рассказывавший в 1933 году в московском Литературном музее о своих встречах с Маяковским в военном 1915 году следующее: «Я читал свои антимилитаристские стихи. Маяковский радовался: «Нашего полку прибыло». Предложил участвовать во «Взял» (Цит. по: Харджиев 1997: 154). Об общей тональности антивоенной лирики Маяковского и Асеева свидетельствуют и явные текстовые заимствования, произведенные Маяковским в последней части поэмы «Война и мир» (1916) из стихотворения Асеева «Боевая сумрова» (1915). Ср.: у Асеева: Пядь за пядью все реже, реже там Встают, шатаясь, озябшие кости, Кричат: вы горы, зажатые скрежетом Зубов железных, - на нас не бросьте (Асеев 1915: 75). И у Маяковского: «Клянитесь, больше никого не скосите!» Это встают из могильных курганов, Мясом обрастают хороненные кости. (Маяковский 1955: 236) Помимо общей для поэтов антимилитаристской тематики приведенные стихи Асеева демонстрируют и характерные для Маяковского и футуризма в целом словотворческие эксперименты, о чем свидетельствуют их заглавия: «Повей вояна», «Боевая сумрова». Маяковский в футуристский период тоже отдает дань футуристическому «словотворчеству»: «ораненный» («От усталости», 1913), <ночь> «излюбилась» («Адище города», 1913), <голос> «урóдился» («Война объявлена», 1914) и т.д. Однако, если Асеев демонстрирует, скорее, тенденцию к футуристическим экспериментам по созданию всеобщего «заумного» языка, то Маяковский отдает дань неологизаторству, находящемуся в пределах словообразовательных традиций русского языка. Помимо мотива неприятия современного города и антивоенной темы общей для Асеева и Маяковского явилась тема революции. Как известно, на сторону Октябрьской революции Маяковский становится без колебаний: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня <…> не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось» («Я сам», 1922. 1928) (Маяковский 1955: 25). В марте 1919 года Маяковский переезжает из Петрограда в Москву, где начинает сотрудничать в РОСТА (Российское телеграфное агентство), оформляя как поэт и художник агитационно-сатирические плакаты «Окна РОСТА». Попутно выступает в «Газете футуристов» и «Искусство коммуны», пишет прореволюционные стихи («Революция (Поэтохроника)» (1917), «Сказка о красной шапочке» (1917), «Наш марш» (1917) и др.). Асееву, как и Маяковскому, не приходилось долго размышлять над вопросом, принимать или не принимать революцию. Попав в ходе первой мировой войны в качестве солдата во Владивосток, Асеев осел в городе. Там же, на Дальнем Востоке, поэт встретил и известие о революции. О его революционной активности в те годы красноречиво свидетельствует уже тот факт, что он был избран в полковой Совет солдатских депутатов. Затем - сотрудничество в советских газетах, участие в литературной группе «Творчество», издание поэтического сборника «Бомба» (Владивосток, 1921). «Бомба» Асеева явилась стихотворным откликом на революцию. Название ее оказалось точным. Книгу Асеева действительно сравнивали с бомбой, брошенной в лирический студень. Она - подстать эпохе декретов и кожаных курток. Это книга громких деклараций и митинговых жестов. В ней - романтический пафос нового мира, строгий маршевый ритм (сравнимый со стихотворением Маяковского «Наш марш» (1917), кумачовая колористика и революционная риторика: Заводы, слушайте меня - Готовьте пламенные косы: В России всходят зеленя И бредят бременем покоса! («Россия издали» (1910) (Асеев 1967: 116) Приведенные факты из пореволюционной биографии и творчества Асеева ярко свидетельствуют о безоговорочном приятии поэтом темы революции своей главной лирической темой в те годы. Поэтому несколько странно выглядят некоторые заявления В. Ракова об Асееве, сделанные в очерке «Творческая дружба». Исследователь творчества Маяковского говорит о восприятии Асеевым революционных свершений как неожиданных, точнее, не ожидаемых: «…если для Маяковского она (революция - О. К.) пришла как долгожданная, то для Асеева ее приход не был столь ясен. Он понимал, что жизнь несет его в сторону нового, но это новое еще не было миросознанием» (Раков 1976: 161). Т.е. Асеев, считает Раков, не воспринимает революцию органической частью самого себя, целью своего творчества, а во многом вынужден принять ее как свершившийся факт. Однако хочется возразить исследователю, внутренняя неуверенность Асеева в справедливости революционных преобразований в стране неизменно породила бы фальшь в революционных стихах поэта. Книга «Бомба», напротив, - хотя местами наивно, простовато - искренне утверждает революционные идеалы. Демократическая печать остро почувствовала это: газета «Дальневосточная трибуна» и журнал «Печать и революция» горячо приветствовали новую книгу Асеева. В противоположном же критическом лагере книга вызвала неприятие, а когда на Дальнем востоке временно установилось белогвардейское правительство, бóльшая часть тиража «Бомбы» была уничтожена. Среди приветствовавших революционную «Бомбу» Асеева был и В. Маяковский. Получив экземпляр «Бомбы» лично от автора, он, по свидетельству составителей биобиблиографического словаря «Русские писатели, ХХ век», прислал в ответ свою книгу с надписью: «Бомбой взорван с удовольствием. Жду руку - за!» (Русские писатели, ХХ век 1998: 94). Именно Асеев стал активнейшим проводником идей и поэтики Маяковского в культурной жизни Приморья тех лет. Так, он читал лекции о футуризме, публиковал новые произведения Маяковского; именно благодаря Асееву владивостокские читатели познакомились с «Мистерией Буфф» и поэмой «150 000 000» почти синхронно с петроградцами и москвичами. В 1922 году Асеев возвращается в Москву и входит в литературную группу ЛЕФ, которую возглавил Маяковский, сотрудничает в журналах «ЛЕФ» и «Новый ЛЕФ», становится практически «правой рукой» Маяковского в ЛЕФе: выступает вместе с Маяковским, издает в соавторстве с ним шесть книжек агитационных стихов. Большинство исследователей творчества Асеева утверждает единство взглядов Асеева и Маяковского на Леф[2], хотя творческие позиции двух лефовцев вскоре обнаружили явное противоречие. Так, одной из причин ухода Маяковского из Лефа послужил тот факт, что «Новый Леф» явился, по сути, обновленной редакцией футуристического журнала «Искусство коммуны» (1918 - 19) и перестал соответствовать поставленной при создании группы задаче создания «литературы факта». В докладе «Левей Лефа» (29 сентября 1928 г.) Маяковский говорил о причинах непонимания массовым читателем творчества лефовцев: «Словесное мастерство Лефа <…> еще слишком часто замкнуто пределами отвлеченного изобретательства в слове. Таким изобретателем поэтического языка был Хлебников - с него начинал Леф. Тогда в составе Лефа возможны были и заумники. <…> «Самовитое слово» - пройденный этап» (Маяковский 1955: 505-506). Маяковский ставит перед левым движением следующую первостепенную задачу: «Леф должен признать контроль читателя и сделать свое мастерство массовым. <…> Ближайшая задача Лефа - целиком идти к массовому читателю, закрыв за собой двери самодовлеющей лаборатории слова» (Маяковский 1955: 506). Однако Асеев, увлекавшийся словотворчеством до революции, и в бытность лефовцем продолжал эксперименты в русле футуристической теории «заумного» языка. Тяготея к поиску и эксперименту со словом и текстом, Асеев испробовал в своем творчестве различные литературные находки - стилизацию древнерусских мотивов, заимствования из Гофмана, Гумилева, Блока, хлебниковские словесные опыты (так, одна из послереволюционных книг Асеева называлась «Избрань»). В. Раков справедливо отмечает: «Поэтическая практика Асеева <…> показывает, что все <…> значительное, что он создал, противоречит лефовской теории «литературы факта» (Раков 1976: 164), за которую ратовал руководитель Лефа. С этим противоречием, по мнению исследователя, связаны и множественные «идеологические ошибки» Асеева в период лефовства. Исследователь отстаивает свою точку зрения на Асеева как на морально не готового принять революционные перемены и отталкивается от нее, проводя в очерке «Творческая дружба» анализ таких двух похожих поэм Маяковского и Асеева, как «Про это» (1923) и «Лирическое отступление» (1924). Справедливо отмечая тематическую близость поэм («Пафос обеих поэм - в разоблачении мещанства, цепко осевшего в семейном быту: «Не приемлю, ненавижу это все. / Все, что в нас ушедшим рабьим вбито…». Асеев также не приемлет Мир суровый, мир лиловый, страшный, мертвый мир былого, мир, где от белья и мяса тучи тушами дымятся…» (Раков 1976: 164), исследователь обращает внимание на принципиальное отличие между поэмами. Отличие это, якобы, состоит в следующем. Маяковский безоговорочно верит «всей сердечной мерою» в возможность преодоления мещанского застоя в ближайшем будущем, и тому свидетельство - строки: … вижу ясно, ясно до галлюцинаций. До того, что кажется - вот только с этой рифмой развяжись, и вбежишь по строчке в изумительную жизнь. (Маяковский 1955: 181) В поэме же Асеева «такой веры нет: <…> его лирический герой готов сдать свои позиции, «отступить». <…> Растерянность Асеева перед мещанством вызвана неправильным пониманием нэпа. <…> Поэт с грустью писал: Как мне вырастить жизнь иную сквозь зазывы лавок, если рядышком - вход в пивную от меня направо?» (Раков 1976: 166). Однако неуверенность по отношению к нэпу, явленная в поэме Асеева, еще не есть личная неуверенность поэта в преобразованиях советской власти. Известно, что субъект, за которым закрепляется лирическое высказывание, в литературоведении определяется как лирический герой. Часто лирический герой - это созданная поэтом лирическая биография, и она не тождественна реальной биографии автора (хотя может отражать отдельные ее моменты). Можно сказать, что лирическое содержание - в данном случае неуверенность в необходимости нэпа и в возможности искоренения старого быта - является не обязательно следствием реальных сомнений поэта, а скорее отражает мнение множества людей. Это отличие между лирическим героем поэмы Асеева и самим поэтом тонко почувствовал Маяковский, о чем свидетельствуют его слова в защиту друга от нападок в адрес «Лирического отступления»: «В то время как по линии экономической и политической мы стоим на твердой почве, в области быта мы еще середка на половинку» (Маяковский 1955: 282-283). Кроме того, творчество самого Маяковского показывает, что он не очень-то придерживался требования «литературы факта», за которое публично ратовал. Так, вроде бы в период «Нового Лефа» Маяковский поддержал этот принцип в поэме «Хорошо» (1927) («Ни былин, ни эпосов, ни эпопей», но знание «из реки по имени Факт» (Маяковский 1957b: 104). Однако содержание поэмы противоречит теории фактографической литературы. В поэме Маяковский прибегает к широким обобщениям, художественному вымыслу, который сочетается с действительным отражением событий. И этой схеме так или иначе соответствуют все произведения Маяковского. Е.Б. Тагер в статье «О стиле Маяковского» пишет: «Давно было отмечено <…> пристрастие Маяковского к использованию в стихах собственных имен. <…> Разумеется, эта черта поэтики Маяковского ничего общего не имеет с принципом «фактографии», который пропагандировали теоретики «Лефа», противопоставляя «факт» художественному вымыслу. В художественной системе Маяковского пристрастие к собственным именам является лишь частным приемом, задача которого - создать ощущение единичности описываемого явления и тем самым утвердить своеобразный пафос точности изображения, не терпящего никакой приблизительности и условности» (Тагер 1988: 248 - 249, 251). Единомышленником Маяковского в «реабилитации» вымысла был и Асеев. В книге «Зачем и кому нужна поэзия» он писал: «Маяковский, а вслед за ним и я не очень-то усваивали эту теорию («фактографии» - О. К.); нам было жаль отказываться от воображения, «глупая вобла» которого все-таки была куда съедобней для работы, чем всяческий <…> новаторский проект» (Асеев 1961: 292). Как бы то ни было, несмотря на противоречия во взглядах на задачи Лефа, в середине 1920-х годов творческие связи Асеева и Маяковского упрочились. Вместе они участвуют во множестве изданий (Маяковскому, а в компании с ним и Асееву с радостью предоставляют свои страницы газеты «Комсомольская правда», «Рабочая Москва», «Рабочая газета», «Вечерняя Москва», «Правда», «Известия», «Ленинградская правда», журналы «Молодая гвардия», «Октябрь», «Красная новь», «Огонек», «Крокодил», «Бузотер» и «Чудак»). Асеев сам отмечал неоценимую поддержку поэта в своей публицистической деятельности: эту работу «возглавлял Маяковский, неотступно, как пароход баржу, буксируя меня всюду с собой» (Асеев 1959: 92). Тематические предпочтения поэзии Асеева и Маяковского этих лет также являют собой сходство. Однако, в отличие от В. Ракова, который пишет, что поворот Асеева к героическому эпосу произошел «не без влияния Маяковского, особенно его поэмы «В. И. Ленин» (Раков 1976: 168), мы считаем, что тенденцию к такому переходу являла собой вся советская действительность середины 20-х годов. Как и Маяковский (а не в подражание Маяковскому!), Асеев находит своего героя на лесах новостроек, призывает учиться поэзии у станка и комбайна. В 1925 году он пишет поэмы «Двадцать шесть» и «Свердловская буря», стихи и циклы стихов «Электриада», «Курские края», «Песня о нефти», в которых развиваются идеи причастности к народной жизни, трудовому коллективизму. Вдохновение поэта навеяно мужеством будничного созидательного труда рабочих, в образах которых Асееву видится характерный для эпохи героизм. Так, в поэме «Свердловская буря» поэт создает образ свердловца-коммуниста, плечом к плечу с которым он сидит «над верным вождем, над Ильичем», перенимая у него мудрость новой жизни. Образ этот вызывает ассоциации с созданным Маяковским в 1924 году в поэме «В. И. Ленин» образом лирического героя, который себя «под Лениным» «чистит», «чтобы плыть в революцию дальше», но не является его зеркальным отражением. То же самое можно сказать о поэмах «Хорошо!» (1927) и «Семен Проскаков» (1928), посвященных одному и тому же историческому событию - 10-летию Октябрьской революции. Нельзя утверждать, что поэма Асеева была написана в подражание поэме Маяковского, потому что в честь юбилейной даты увидели свет множества и множества произведений, с похожим чувством воспевавших революцию и свершения советской власти за 10-летний период правления в стране. Более того, в противовес мнению об Асееве как о поэте, во многом подражательном по отношению к Маяковскому, имеется документально зафиксированное свидетельство о том, что и Маяковский перенимал кое-какие поэтические находки Асеева. Так, в книге «Кому и зачем нужна поэзия» Асеев вспоминает один разговор с Маяковским: «- Асейчиков! Продайте мне строчку! - Ну, вот еще, торговлю затеяли!.. <…> Какая же строчка? - А вот у вас там в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве». - <…> Ладно, берите, пользуйтесь. Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке, гораздо позже написанных» (Асеев 1961: 304-305). Асеев имеет в виду «Блек энд уайт», написанное Маяковским в 1925 году под впечатлением визита в Америку: От этой грязи скроешься разве? Разве что стали б ходить на голове, и то намели бы больше грязи: волосьев тыщи, а ног - две (Маяковский 1957b: 21). Н. Харджиев, анализируя в статье «Цитаты и перефразировки» «поэтохронику» Маяковского «Революция» (1917), замечает в ней «архаическое слово, чуждое его (Маяковского) стилевым принципам»: Идем Запутавшемуся миру на выручу! «Это, - пишет Харджиев, - перефразировка строки из стихотворения Асеева «Осада неба», посвященного памяти юноши-поэта Божидара (сборник «Леторей», 1915): Идем, идем к тебе на выручу!» (Литературное наследство 1958: 404) В. Раков указывает еще на одно непосредственное заимствование, произведенное Маяковским из поэтического арсенала Асеева: из поэмы Асеева «Свердловская буря» (1925) в поэму Маяковского «Хорошо!» (1927) перекочевала рифма «труден - буден» (Раков 1976: 175). Вот строки из «Свердловской бури»: И если так надо, - под серым дождем, как день ни суров и ни труден, - и ночи, и годы, и дольше прождем, пока не избудем буден. Сравним с поэмой «Хорошо!»: Слушайте, национальный трутень, - день наш тем и хорош, что труден. Эта песня песней будет наших бед, побед, буден (Маяковский 1958: 275). Данный факт восприятия Маяковским поэтического опыта Асеева позволяет нам не согласиться с точкой зрения В. Ракова, который склонен видеть и в этом моменте творческого взаимодействия поэтов приоритет Маяковского как бессменного «учителя» и «вожатого» Асеева в области поэзии: «Так усилиями Маяковского возрождались к жизни «беспризорные стихи» и образы, созданные другими поэтами <…> они получили постоянный «паспорт», а вместе с ним и постоянную «прописку» (Раков 1976: 178). Если о строчке «от этой грязи скроешься разве?» еще можно говорить как о «беспризорной», то рифма «труден - буден», перенятая Маяковским у Асеева - это, скорее, свидетельство признания Маяковским поэтического таланта Асеева. После смерти Маяковского Асеев остался верен дружбе поэтов. Он оберегает от всяческих посягательств светлую память Маяковского. Так, в 1931 году, спустя год после смерти Маяковского, порицанию Асеева подвергся В. Д. Бонч-Бруевич, который в статье «Ленин о поэзии», помещенной в № 4 журнала «На литературном посту», вспоминал, что Ленину не понравилось стихотворение Маяковского «Наш марш» и утверждал: «Его отрицательное отношение к Маяковскому с тех пор осталось непоколебимым на всю жизнь» (Бонч-Бруевич 1931: 7). В статье «Об отношении Ленина к Маяковскому», помещенной в № 10 этого же журнала, Асеев возражал Бонч-Бруевичу: «Мы, товарищи по работе Маяковского, протестуем против попытки опорочить память великого революционного поэта путем обращения против него незыблемого авторитета Владимира Ильича» (Асеев 1931: 37). Во второй половине 30-х годов он работает над поэмой-воспоминанием о В. Маяковском «Маяковский начинается», полным изданием вышедшей в 1940-м году. Явление Маяковского в жизни молодой советской страны рисуется Асеевым романтически-восторженно: Он шел по бульвару, худой и плечистый, возникший откуда-то сразу, извне, высокий, как знамя, взметенное в чистой июньской несношенной голубизне (Асеев 1967: 519-520). Автор поэмы рисует деятельность своего героя как подвижническую, восхищаясь его преданностью искусству. Справедливости ради следует отметить, что во многом Асеев идеализирует, схематизирует личность Маяковского. Выступая при жизни Маяковского в защиту его от нападок критики[3], после смерти друга Асеев продолжил в поэме страстную полемику с противниками Маяковского, подчеркнув значение поэта для литературы и судьбы страны в целом. Образ Маяковского являлся одним из излюбленных поэтических образов Асеева и на протяжении последних лет его жизни (поэт скончался в 1963-м году). Так, в 1950-м году были написаны дополнительные главы поэмы «Маяковский начинается», а в 1961-м году свет увидела книга «Зачем и кому нужна поэзия», в которой наряду с образами других поэтов (таких, как Есенин, Хлебников, Твардовский, Светлов и др.) создан колоритный образ Маяковского «глазами друга и единомышленника». Подводя итог сказанному, отметим, что, несмотря на распространенное мнение о ровных творческих взаимоотношениях Маяковского и Асеева и неоднократно зафиксированные примеры уважительных высказываний поэтов о творчестве и личности друг друга, нельзя не замечать и существования между ними разногласий. Так, в стихотворении «Юбилейное», похвалив талант и перспективы творческого роста Асеева, Маяковский находит нужным указать другу на недопустимость ни при каких обстоятельствах «литературной спешки», или «литхалтуры» в погоне за количеством стихов. Считая одним из необходимых составляющих творчества тщательную «шлифовку» написанного, Маяковский требует этого и от несомненно талантливого поэта Асеева. В период пребывания обоих поэтов лефовцами обнаруживаются разногласия иного рода. Несмотря на то, что одной из главных задач Лефа было создание «литературы факта», творчество Асеева в указанный период во многом являло собой расхождение с ней в пользу художественного вымысла и футуристической теории «заумного» языка. И хотя глава Лефа, как подтверждает анализ его произведений, сам не всегда следовал поставленной задаче, тем не менее, в публичных выступлениях он требовал неукоснительного следования ей. Наконец, остается добавить, что, несмотря на явное тематическое единодушие, проявленное обоими поэтами (а общими для них явились темы: антивоенная, революции, социалистического строительства и т.п.), думается, его причиной послужило не ученическое заимствование Асеевым литературных тем и находок Маяковского - по крайней мере, после революции - а общественная атмосфера - созидательный пафос молодого советского государства. В пользу подобного вывода говорит и тот факт, что и в творческой биографии Маяковского имели место случаи обращения к поэтическим находкам Асеева (в частности, в области художественной образности и рифмы) и использования их в собственных произведениях. Поэтому в данной связи, скорее, можно говорить о взаимообогащении, нежели чем об одностороннем заимствовании и отношениях «учитель» - «ученик».

About the authors

O. M Kultysheva

Nizhnevartovsk State University

Doctor of Philology, Professor of the Department of Philology of Mass Communications

References

Supplementary files