V. MAYAKOVSKY AND V. NARBUT: OPPONENTS OF BEING AND SUPPORTERS OF THE FUTURE

Full Text

Поэт и прозаик В. Нарбут пришел в акмеизм не сразу. Будучи студентом Петербургского университета, он становится членом «Кружка молодых» - литературно-художественного студенческого объединения, вслед за символистами имевшего целью служение вечным идеалам «чистого искусства». На протяжении нескольких месяцев 1911 года «Кружок молодых» издавал собственный журнал «Gaudeamus», в котором кроме прочих участвовали младосимволисты А. Блок и Вяч. Иванов, а также родоначальник набирающего силу акмеизма Н. Гумилев. В процессе общения с поэтами-модернистами В. Нарбут, один из редакторов журнала, увлекся идеей эстетического «бунта» против «старшего» поколения символистов, чьи идеи первоначально проповедовал «Кружок», и в 1911-м же году вошел в образованный Гумилевым «Цех поэтов». Однако собственно об акмеизме в ранних стихах В. Нарбута говорить нельзя. Скорее, своим подчеркнуто реалистическим характером они предваряют акмеистическую лирику поэта. Так, В. Брюсов писал о первом сборнике стихов Нарбута («Стихи. Кн. 1»), вышедшем в 1910-м году: «Г. Нарбут выгодно отличается от многих других начинающих поэтов реализмом своих стихов. У него есть умение и желание смотреть на мир своими глазами, а не через чужую призму. Ряд метких наблюдений над жизнью русской природы рассыпан в его книге» [1, c. 338]. Показательно использование Брюсовым в рецензии на книгу слова «рассыпан» - сборник не представлял из себя тематической целостности: «Г. Нарбут с каким-то скучным безразличием относится ко всем темам своих стихов. Ему словно все равно, о чем ни писать: подметит что-нибудь в вечере - напишет о вечере; заметит особенность в наступлении бури - сложит строфы о буре» [1, c. 338]. Собственно же нарбутовская тематика и акмеистический стиль складывается в творчестве поэта к моменту выхода в 1912 году второго сборника стихов - «Аллилуйа»[6]. Книга была встречена единомышленниками-акмеистами положительно. Среди приветствовавших книгу был один из идейных вдохновителей «Цеха поэтов» С. Городецкий. В статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» (1912) он с иронией отзывался о первом сборнике Нарбута и отмечал акмеистический характер второго: «В. Нарбут, выпустивший сначала книжку <…>, в которой предметов и вещей было больше, чем образов, во второй книжке («Аллилуйя») является поэтом, осмысленно и непреклонно возлюбившим землю» [4, c. 206]. Продемонстрированная в сборнике безоговорочная любовь Нарбута к земле соответствовала провозглашенному Городецким в той же статье акмеистическому принципу «приятия» мира «во всей совокупности красот и безобразий» [4, c. 205]. Этот принцип любви к земле и земному, несмотря на явные противоречия, несправедливости реальной жизни и земного бытия человека, был близок и В. Маяковскому. Земля неоднократно предстает в его произведениях как живое существо, полное недостатков, но, несмотря ни на что, горячо любимое и жалеемое лирическим героем-поэтом, принимающим на себя страдания за всю «обезлюбленную» землю: Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас - двое, ораненных, загнанных ланями… («От усталости», 1913) [7, т. 1, c. 51]. Или: Голой головою глобус. Я над глобусом от горя горблюсь. Мир хотел бы в этой груде горя настоящие облапить груди-горы. Чтобы с полюсов по всем жильям лаву раскатил, горящ и каменист, так хотел бы разрыдаться я, медведь-коммунист. («Про это», 1923). [7, т. 4, c. 178]. Однако, в отличие от Нарбута, любящего землю как таковую, Маяковский любит не абстрактную и прекрасную голубую планету Земля, а ее конкретно-социальное проявление - тысячи тысяч страждущих землян, «мужчин, залежанных, как больница, / и женщин, истрепанных, как пословица» («Облако в штанах», 1914 - 15) [7, т. 1, c. 176]. Несмотря на сложно складывающиеся взаимоотношения с «каторжанами города-лепрозория», лирический герой не отказывается от своей великой любви к людям: … не было ни одного, который не кричал бы: «Распни, распни его!». Но мне - люди, и те, что обидели, - вы мне всего дороже и ближе. [7, c. 184]. Роль, которую поэт взял на себя - быть «голосом масс», певцом «безголосой улицы» - обусловила постоянно проявляющееся противоречие в отношениях героя Маяковского (а в конечном счете и самого «я» автора: «Маяковский писал себя и окружающее», - утверждал Д. Бурлюк [2, c. 8]) с Богом. Эта социальная программа предполагала выражение отношения к Богу через призму настроений обычных людей, часто в произведениях поэта предстающих в образе толпы, которая... «клубилась, визжа и ржа» («Ко всему» (1916) [7, т. 1, c. 103]). Поэт чувствует Бога в своей душе («может быть, Иисус Христос нюхает / моей души незабудки» [7, c. 190]), но не может отказаться от принятой на себя роли. В этом самоотречении, по Маяковскому, и состоит призвание современного поэта, что сближает его с евангельским Искупителем: «Царь бо царствующих и Господь господствующих идет заклатися и датися в снедь верным» [8]. Отсюда - неизменно сопутствующий «земной» теме ясно выраженный мотив жертвенности: «Я - где боль, везде; / на каждой капле слезовой течи / распял себя на кресте» [7, т. 1, c. 185]. Помимо безоговорочной любви к земле роднит поэтов ненависть к уродству быта. Сборник «Аллилуйа» включает в свой художественный мир малороссийские бытовые жанровые сценки (посему многими критиками отмечалось влияние на Нарбута ранних «малороссийских» произведений Н. В. Гоголя). Малороссийский быт обрисован в них с натуралистичностью, соответствующей акмеистическому принципу «мудрой простоты» художника, со «святой невинностью» первобытного человека, созерцающего мир. Так, С. Городецкий в упоминавшейся статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» пишет об отношении В. Нарбута к быту: «Описывая украинский мелкопоместный быт, уродство маленьких уютов, он не является простым реалистом. <…> от реалиста Вл. Нарбута отличает присутствие того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, которое и сниться <…> самому хорошему реалисту не может» [4, c. 206]. В. Маяковский тоже неоднократно выступает в своих произведениях против быта. Так, в стихотворении «О дряни» (1920-1921) поэт неслучайно обращается к предметно-бытовой детализации: описывает пианино, самовар, «тихоокеанские галифища», «платье с серпом и молотом» - таков предел мечтаний нового советского бюрократа. Даже портрет Маркса в алой рамке оказывается одним из символов мещанского быта. Здесь Маяковский использует фантастический прием. Маркс на портрете оживает и кричит: «Скорее головы канарейкам сверните - / чтоб коммунизм канарейками не был побит!» [7, т. 2, c. 75]. Канарейка здесь - символ мещанского быта, речь идет о борьбе с новым мещанством. В другом «антибытийном» произведении - поэме «Про это» (1923) - поэт выступает против привязанности любви к бытовому комфорту, традиционной семье, основанной часто на расчете, в лучшем случае на силе привычки. Лирическому герою-поэту противостоят образы, олицетворяющие ненавистный ему быт нэповской Москвы - главного врага новой любви как всеохватного, всеобщего чувства, лишенного собственнического оттенка. Во-первых, быт воплощается в поэме в образе семьи (причем семьи вообще: «Не вы - / не мама Альсандра Альсеевна. / Вселенная вся семьею засеяна»). Герой приходит к родным на Пресню и уговаривает их сейчас же пойти помочь «человеку на мосту» (он же «Человек из-за 7 лет»), который воплощает в себе, с одной стороны, трагизм любовной муки, а с другой стороны, символ высоких этических принципов совести. Однако порыв героя помочь ему остается непонятым: - Володя, родной, успокойся! Но я им на этот семейственный писк голосков: - Так что ж?! Любовь заменяете чаем? Любовь заменяете штопкой носков? [7, т. 4, c. 158]. Во-вторых, бытовой тиной подернуты образы так называемых мещан, приспособленцев, «людей без идеалов», сторонников «попить, поесть и за 66». Их характеризует деталь, перешедшая в поэму из стихотворения «О дряни»: На стенке Маркс. Рамочка ала. На «Известиях» лежа, котенок греется… [7, т. 2, c. 74]. Ср. в «Про это»: Маркс, впряженный в алую рамку, и то тащил обывательскую лямку. [7, т. 4, c. 161]. В-третьих, объективно относится к числу обывателей-мещан героиня, несмотря на то, что поэт бережно отделяет ее от ужасного соседства гостей-»воронов» («Только б не ты», - молит он, не желая отдавать любимый образ «на растерзание» обществу, льнущему к ней): - Смотри, даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу. [7, c. 170]. Наконец, двойники героя - 1) поэт-медведь, 2) комсомолец-самоубийца из Петровского парка, похожий одновременно на Иисуса и Маяковского, 3) близнец, увиденный в «обывательской семейке» у Феклы Двидны («Но самое страшное: по росту, по коже, / одеждой, сама походка моя! - / в одном узнал - близнецами похожи - / себя самого - сам я» [7, c. 161]), 4) «Сам я», идущий в главке «Пресненские миражи» навстречу поэту «с подарками под мышками», - кроме «Человека с моста» - тоже символизируют устаревшее, «уютное» в герое, которое он выносит на суд обществу, надеясь таким образом от него избавиться. Нельзя утверждать, что противостояние лирического героя Маяковского с бытом и привычным в самом себе завершилось полной победой. Герой настолько «измотан» враждой с самим собой, что у него не хватает духа признать поражение в этой борьбе; признать, что подсознательно он во что бы то ни стало стремится «сохранить, какими бы они ни были, старую любовь, старую семью, личное счастье», не укладывающиеся в рамки задуманного «общественно-личного симбиоза». «Человек с моста» в упор бросает герою обвинение: Ты, может, к ихней примазался касте? Целуешь? Ешь? Отпускаешь брюшко? Сам в ихний быт, в их семейное счастье намереваешься пролезть петушком? [7, c. 151]. Это обвинение тяжело для героя, но в нем - правда, которую герой осознает. Ведь борясь против быта и, в частности, за новую форму семьи («Исчезни, дом, родимое место!»), он чувствует не только облегчение от этого гипотетического исчезновения, но и опустошенность: «Будь проклята, / опустошенная легкость!». В свою очередь, «химический синтез», сплавляющий описываемое явление с поэтом, на который указывал С. Городецкий как на характерную черту лирического героя книги Нарбута «Аллилуйа», легко узнаваем в тех образах поэмы «Про это», которые символизируют борьбу героя Маяковского с бытийным, прочно вросшим в сознание его самого. Так, например, образ «поэта-медведя» олицетворяет собой инстинкт ревности, любовного собственника, который отбрасывает героя еще дальше времен «Баллады Редингской тюрьмы» (так называется одна из глав поэмы) - к «временам троглодитским». Герою стыдно признаться себе в том, что он, борец за новую любовь, по-прежнему отвергает право любимой женщины на свободу чувства: «Красивый вид. Товарищи! Взвесьте! / В Париж гастролировать едущий летом / поэт, почтенный сотрудник «Известий», / царапает стул когтём из штиблета» [7, c. 146]. Но здесь также наблюдаем ассоциацию по силе: поэт-медведь «вламывается» в ненавистный ему обывательский мир, ломая его устои с неуклюжестью зверя. Наконец, роднит Нарбута и Маяковского «бескорыстная любовь к будущему» [4, c. 206], о которой как о характерной для художественного мира В. Нарбута говорил в своей статье С. Городецкий. В данном случае Городецкий подчеркивает обращенность акмеистической поэзии в будущее, ее гипотетическую востребованность будущим: «Надо было иметь много отваги и бескорыстной любви к будущему, чтобы в то время, когда расцвета <…> достигла лиро-магическая поэзия (укол символистам. - О.К.), исповедать и в лирике завет Теофиля Готье» [4] (на Теофиля Готье как на одного из учителей акмеистов указывал в статье «Наследие символизма и акмеизм» (1912) Н. Гумилев [6, c. 44]). Но категория будущего была одной из центральных и в эстетике и поэтике футуризма! Попытки создать искусство, устремленное в будущее, сочетались в манифестах и стихах футуристов с отрицанием искусства прошлого как отжившего и утратившего актуальность, а значит, ценность для человечества [см. об этом: 5, с. 287]. Русский футуризм вообще рассматривал прошлое лишь как пространственный момент настоящего. Категория будущего была одной из самых важных и в художественном мире Маяковского, который вошел в историю литературы как поэт, чьим идеалом, целью и надеждой было будущее. Чутко реагируя на происходящее в настоящем, он чувствовал «пульс своего времени» как энергию устремленности в будущее. Это именно он в «Мистерии-буфф» (1918) мечтал о «сказочных», двухтысячных годах. Это он в своей драматической феерии «Баня» назначал людям ХХ века свидание в ХХI-ом: «Товарищи! Приходите вовремя - ровно в 12 часов на станцию 2030 год» [7, т. 11, c. 401]. Хотя время в его стихах лишено однонаправленности, и Маяковский осознает невозможность объективного выражения современности без подоплеки прошлого, а будущего - без опоры на настоящее, он вводит почти в каждое свое большое произведение подчиняющий себе тенденции к злободневности и объективности образ будущего. Внимание поэта к теме будущего поразительно. Герои всех пьес Маяковского (будь то «Мистерия-буфф» (1918), «Клоп» (1928-1929) или «Баня» (1929-1930) так или иначе сталкиваются с проявлениями этой темы: либо через преодоление нынешних пережитков ради будущего гармоничного существования, либо через встречу с выходцами из будущего, его посланцами («Человек просто» в «Мистерии-буфф», общество будущего в «Клопе», Фосфорическая женщина в «Бане»). Р. Якобсон в своей статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (1930) писал: «Я поэта - это таран, тарахтящий в запретное Будущее, это «брошенная за последний предел» воля к воплощению Будущего <…>: «надо вырвать радость у грядущих дней» [10, c. 12]. Ориентированность поэта на грядущее обусловила, по словам М. Цветаевой, то, что «своими быстрыми шагами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще будет нас ждать» [9, c. 294]. Цветаева была убеждена, что в силу устремленности Маяковского в будущее он обогнал во времени не только современников, но еще несколько последующих поколений, вследствие чего, говоря о поэте, «нам <…> придется думать на век вперед. <…> И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед» [9, c. 294]. С будущим Маяковский связывал возможность реализации идеала новой любви нового человека (отсюда и обращение лирического героя Маяковского в финале поэмы «Про это» к «товарищам потомкам») - это новая семья, основанная на любви, соединяющей человека с миром как семьей человечества: Чтоб мог в родне отныне стать отец по крайней мере миром, землей по крайней мере мать. [7, т. 4, c. 184]. Герой поэмы Маяковского, не сумев реализовать программу по реорганизации любви в настоящем, согласно своему романтическому характеру, ориентирует надежду на будущее, когда недостатки его времени будут преодолены и «Человек будущего» ощутит счастье, непознанное самим Маяковским, но, в том числе, и его поэзией подготовленное: Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь! Воскреси меня хотя б за это! Воскреси - свое дожить хочу! [7, т. 4, c. 184]. В этой вере проявился своеобразный поэтический идеализм Маяковского. Р. Якобсон считал любовь, которую «не вычеркнуть, от нее никуда не деться», «основной иррациональной темой Маяковского» [3, c. 278]. Таким образом, на основе проведенного анализа можно заключить, что художественный мир В. Нарбута содержит много общих черт с художественным миром поэзии В. Маяковского. В числе основных «общих» черт назовем «безоговорочную» любовь к миру земному, неприятие мещанского быта, «слитность» образа лирического героя с отражаемым в стихах явлением, а также любовь поэтов к категории будущего. Однако каждое из перечисленных положений имеет свою мотивацию в привлечении поэтами данной категории в сферу внимания. Если Нарбут любит землю как таковую, потому что она есть объективный мир, на который обращено внимание акмеистов, а также потому, что она состоит из множества самоценных с точки зрения акмеизма реальных явлений, то Маяковский возлюбил, прежде всего, землю, страдающую от социальной несправедливости, и поставил своей целью стать «искупителем» ее страданий, лично ответственным за все, что происходит на «обезлюбленной» планете. Он любит земного человека - того, кто заперт в «адище города» и не видит путей в будущее. Поэтому, если Нарбут описывает уродство мелкопоместного быта с точки зрения бытописателя, живо интересующегося любыми явлениями действительности, то Маяковский решительно выступает за искоренение быта в современной жизни и борется с проявлениями «уютного» в том числе и в себе, так как эта борьба - залог будущего счастья «семьи человечества». Реализацию идеала человека, не нашедшего воплощения в настоящем, Маяковский переносит в будущее, и именно с этой надеждой связана любовь поэта к этой категории. Нарбут же любит будущее как цель и место приложения акмеистской поэзии, противопоставленной символистской как безнадежно устаревшей, канувшей в прошлое усилием, в том числе, и самого поэта.

About the authors

O. M. Kultysheva

Nizhnevartovsk State University

Doctor of Philology, Associate Professor, Professor, Department of Philology and Mass Communications

References

Supplementary files